неділю, 17 січня 2010 р.

Fritz Lang - Articles

КИТЧ—СЕНСАЦИЯ—КУЛЬТУРА И КИНО

Едва ли существует для меня занятие более праздное, чем разрешение вечного вопроса: может ли фильм быть произведением искусства. И я не считаю себя вправе прибавить к решению этой проблемы что-нибудь иное, кроме лаконичного, но вполне исчерпывающего совета: «Художник, твори, а не говори!» Наблюдая за теми безобразиями, которые совершаются порою по отношению к «искусству», я бы хотел спокойно и без излишней патетики посоветовать кинематографу, который я люблю и которому принадлежу всем своим существом: «Не позволяй раскладывать себя по полочкам, оставайся самим собой, свидетельством и творением своего века!» Если же меня все-таки призовут перед лицом общественности высказаться по вопросам киноискусства в теоретическом плане, то я не задумываясь заявлю, что считаю кино точнейшим критерием нашей культуры. Мы считаем возможным реконструировать картину далекой эпохи по документам, сохранившимся в виде памятников архитектуры, произведений искусства, рукописей, причем основным критерием в оценке эпохи становится субъективная точка зрения исследователя. Будущие поколения смогут без труда воочию лицезреть наш хаотический век, когда он уже примет застывшую форму Они откроют коробку с законсервированной жизнью и посмотрят фильм. Ведь это же часть нашего времени.
 

Не говоря о том, что кино, как ни одно другое искусство, может дать столь всеобъемлющую картину эпохи, для нашего времени в высшей степени характерно, что оно превратило кино во всеобщее достояние. Сегодня было бы самообманом отрицать тот очевидный факт, что кино во многих отношениях сменило театр. Но этим проблема не исчерпывается, так как театр никогда не пользовался такой любовью и преданностью зрительских масс, как кино. С другой стороны, было бы несправедливо утверждать, что современная кино-публика состоит в основном из горничных и приказчиков, как это было еще несколько лет назад. Времена, когда отправной точкой в оценке киносценария был вкус «Анны Леманн», бесповоротно прошли. Когда речь идет о «Калигари», «Големе», прекрасных «горных фильмах» или «Нибелунгах», Анна Леманн не принимается в расчет. 

На смену этому пришло совершенно другое отношение к кино, и картины для Анны Леманн, чтобы хоть как-то продержаться на экранах, должны были удалиться в пригороды, потому что публика центральных кинотеатров освистывает их с таким же усердием, с каким она приветствует или по крайней мере почитает изысканный кинематограф.
 

Я хотел бы подчеркнуть, что не принадлежу к числу тех, кто оценивает достоинства фильма по степени удаления его от вкусов публики, ибо я на своем опыте убедился, что публика самых разных слоев увлекается так называемыми «художественными» фильмами и поднимает их на щит только до тех пор, пока они не нарушают законов кинематографа и не превращают серьезное в скуку. Фильм — я бы хотел вновь подчеркнуть это — только тогда убедителен и захватывает зрителя, когда отражает характер времени и эпохи его создания. Совершенно безразлично, что я показываю в фильме, но современный человек должен воспринять его сразу, непосредственно и притом с такой же скоростью, с какой кинокадры проходят перед его взором. Если возникает и сохраняется этот контакт — рождается взаимопонимание между фильмом и зрителем. Вопрос только в наиболее эффективном способе создания такого контакта.
Кто знает фильмы, имевшие успех, может сделать из этого поучительные выводы.
Люди, которых я называю «киноидиотами», упрекают кинематограф в том, что он идет на поводу у масс, жаждущих сенсации. Но, господа, разве кино делает нечто отличающееся от прославленных народных сказок и героических саг!
 

Мы привыкли к этому за целые века и уже не замечаем, какая бездна жестокости, грубости и преступлений нагромождена в самых прелестных немецких сказках! Если бы самый мужественный режиссер осмелился показать в своих фильмах хотя бы сотую долю всего этого, он бы не прошел и через первую инстанцию цензуры: волки заглатывают маленьких детей, мачехи травят своих падчериц и в наказание за это пляшут в горящих ботинках, пока не упадут замертво; или обезглавливают надоевшего им пасынка крышкой от сундука; или тайком отнимают у молодых королев детей и на их место подсовывают кошек и собак, а этих детей сажают в плетеные корзины, пускают вниз по реке и не успокаиваются до тех пор, пока несчастные жертвы их коварства не кончают жизнь на костре!
 

Что значат по сравнению с этим самая безумная сенсация и самое страшное преступление, на показ которых решается кино! Почему же дети, как репейник, цепляются за сказки и взрослые делают то же самое, но в еще большей степени? Потому, что в сказках обретает свое право самый простой и самый нравственный закон человечества: Добро вознаграждается, а Зло наказывается. Добрые, пройдя через страдания, вызывают к себе еще большее сочувствие, а злые — ненависть. Вот и готов рецепт сенсационного фильма. Хотел бы я увидеть такой сенсационный фильм, который решился бы нарушить и поставить с головы на ноги этот закон Добра и Зла! Каждый получает свое: как преследуемая невинность, так и злодей, побежденный силой и разумом героя. Мне могут сказать: в жизни порою бывает и по-другому. Однако кинематограф столь же простодушно, как и сказки, вызывает катарсис исполнением этого закона, но только в форме, присущей своей эпохе. При этом нельзя утверждать, что именно сенсационные фильмы находят самый сильный отклик у публики; подобное утверждение было бы искажением фактов. В качестве примера я бы хотел назвать лишь несколько фильмов, имевших успех, без ложной скромности не замалчивая и своих: «Доктор Калигари», «Кармен», «Мадам Дюбарри», «Голем», «Усталая смерть», «Фридерикус Рекс», серия «горных фильмов», «Нибелунги», «Нанук». Не следует забывать и «Малыша». Какой же из этих фильмов можно назвать сенсационным?
 

«Доктор Мабузе» — это и сенсация, и успех одновременно. Однако суть этого успеха заключается не в сенсационности как таковой, которая, кстати, здесь скромно отходит на второй план. Успех заключается в том, что фильм становится образом — или, точнее, документом эпохи. И тут мы касаемся еще одной, на мой взгляд, весьма важной закономерности киноискусства. Наивные сенсационные фильмы, такие, например, как американские вестерны, показывают нам современных людей в сказочной примитивности их чувств. Фильм как документ эпохи (разновидностью и отчасти предшественником подобного рода картин был «Доктор Мабузе») показывает – или, вернее, должен показывать современного человека с той же степью гиперболизации, как я пытался сделать это в «Нибелунгах». Не просто какого-то человека 1924 года, а именно человека 1924 года. Образ человека нуждается в подобной гиперболизации при изображении чувств и поступков даже тогда, когда сам он жалок и мелок. Он нуждается в пьедестале стилизации, так же как в этом нуждались прошлые века. Памятники ведь не ставят на голый асфальт: их поднимают над головами прохожих, чтобы придать им большую силу воздействия.
 

Отсюда для людей, создающих и одновременно смотрящих фильмы, открывается двуликость кинематографа: с одной стороны — фильм в большей или меньшей степени отвечает ожиданиям и интересам зрителя, становясь тем самым своеобразным воплощением его идеалов, причем по отдельным примерам можно судить о целой массе, с другой стороны – по рождаемый нашей эпохой, фильм является ее отражением и картиной, превращаясь в документ эпохи. И тут я имею в виду не только нашу современную Европу. Я имею в виду все культурные государства, где живут люди создающие фильмы. В каждый век существовал язык, который служил средством взаимопонимания образованных людей всех стран. Кино — это эсперанто для всего мира и — мощный культурный посредник. Для того, чтобы понимать этот язык, не нужно ничего, кроме двух широко открытых глаз.
Fritz Lang. Kitsch—Sensation—Kultur und Film.
—In: E. Beifuss, A.Kossowsky (Hrsg.). Das Kulturfilmbuch.
Berlin: Chryselius, 1924, S. 28 31
 

0


ПЕРСПЕКТИВА НА ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ


Вначале было не слово, не действие. Вначале было движение. Движение – это самое элементарное доказательство бытия, жизни как таковой, будь то хоровод светил или танец комаров. Утверждение: «Я мыслю, следовательно, су шествую» должно быть преобразовано: «Я двигаюсь, значит, живу».

Наша эпоха, первая со времени существования земли ощутившая прелесть движения в его шелестящей быстроте, должна была из своих собственных элементов создать движущуюся картину, которую мы называем фильмом и которая сделалась целостным выражением самой эпохи. И от этой почти примитивной формы выражения идет прямой и логический путь к развитию художественной формы.

Одно время казалось, что неслыханная алчность, с какой массы накинулись на кино, скорее затормозит, нежели вызовет его нормальное развитие, ибо невероятный количественный спрос не мог не отразиться отрицательно на качественной стороне. Тончайшее творение искусства, когда-либо возникавшее из сочетания фантазии с техникой, грозило потонуть в море бездонной пошлости. И лишь немногие, с самого начала пришедшие в кино осознали не только его будущие возможности, но и ту громадную ответственность, которую оно несет как фактор воспитания людей. Фантазия и техника сами спасли свое детище. Техника тем, что нашла новые формы и способы изображения многих нам слишком хорошо известных вещей и объектов, умея превратить самый обыкновенный банальный анекдот в остроумнейшую шутку; фантазия же тем, что вдохнула в фильм поэтическое содержание. И я твердо убежден, что возрождение кино произойдет с помощью идей. Сегодня в кино еще царит гений техники, которая довольствуется тем, чтобы ошеломлять, развлекать, захватывать нас или смеяться над нами, увеличивая скорость до гротеска; или же с помощью объектива стремится раскрывать перед нами красоту всего того, что движется. Однако истинная красота фильма будущего выявится только тогда, когда центр тяжести в нем передвинется в сферу идеи, в область поэтического творчества. Мы должны наконец осознать, что кино — это рапсодия 20-го века. Однако оно может сделаться для человечества чем-то большим — проповедником, говорящим с ним немым красноречием своих движущихся кадров, языком, одинаково воспринимаемым на всех широтах земного шара. Кино будет способствовать уничтожению хаоса, который со времени вавилонского столпотворения мешает народам видеть себя в своем истинном облике. В фильме завтрашнего дня техника станет провозвестницей душевных и психических явлений. Мы будем — как бы парадоксально это ни звучало — снимать при помощи объектива мысли и чувства, чтобы показать тайну их зарождения. Мы сумеем образно передать момент нервного потрясения. Возможностям кино нет предела. Ему дано приблизить к нашему восприятию все, что движется, а следовательно, живет — будь то вереница плывущих облаков, снежные вершины гор, нервное подергивание уголков губ человека, но готового либо заплакать, либо засмеяться — или же неизведанные области прошлого и дали будущего.

Но я все же полагаю, что одна из благороднейших задач кинематографа – это вновь и вновь знакомить нас с существом, которое мы очень мало знаем только потому, что стоим совсем рядом с ним — то есть с человеком! Разве кино не открыло для нас заново человеческое лицо? И разве не призвано оно вновь раскрыть перед нами человеческую душу — это чудо красоты и уродства, величия и низости, благородства и подлости, и в то же время чуть-чуть трогательную... и смешную? Кино — движущаяся картина движущейся жизни. Кино — техника, открывшая поэтические видения. А цель?

Если поэтический фильм завтрашнего дня научит нас все отчетливее распознавать человека по соседству и — в нас самих — это шаг наверх на пути к доброте, состраданию, сознательности и к нерушимой вере в добро на земле.

Fritz Lang. Ausblick auf Morgen. Zum Pariser Kongress.

—In: «Lichtbildbuhne», 1926, Nr. 23., 25. September
 
-
ПУТИ ИГРОВОГО КИНО В ГЕРМАНИИ


Еще никогда не было такого времени, которое со столь непреклонной решительностью искало бы новые формы для выражения самого себя. Значительные преобразования в живописи и скульптуре, в архитектуре и музыке красноречиво свидетельствуют о том, что для выражения своих ощущений современный человек ищет и находит свои собственные средства. По сравнению с другими выразительными формами кино обладает одним преимуществом — оно не привязано к пространству, времени и месту. То, что делает его богаче других, это естественный экспрессионизм его образных средств. Я заявляю, что на лестнице своего развития кино едва ли преодолело первые ступеньки и оно будет тем индивидуальней, сильнее и художественней, чем быстрее откажется от переданных по традиции или заимствованных средств выразительности и обратится к безграничным чисто кинематографическим возможностям.

Скорость развития кино в течение последних пяти лет раскрывает опасность любых прогнозов, которые оно, скорее всего, опередит. Кино не знает статики. Вчерашнее открытие сегодня уже устарело. Эта тяга к непрерывному эксперименту в области формы, сопряженная со столь характерной для немцев радостью от работы сверх меры, служит мне подтвержденном заявления о том, что кино как произведение искусства найдет свою форму прежде всего в Германии. Ибо ее не найти без страсти к эксперименту, без тяги к беспрерывному преобразованию (даже если старое надежно и полезно) и особенно без неутомимой работы сверх меры, которая делается с немецким упорством и фантазией, одержимостью мыслями о произведении, Германия никогда не располагала и не будет располагать такими огромными людскими и финансовыми ресурсами, какие имеются в распоряжении американской киноиндустрии. К счастью. Ибо именно в силу этого обстоятельства мы вынуждены покрыть чисто материальное превосходство превосходством духовным.

В пользу моей теории я хочу привести только один пример из тысячи. Американская кинофотография благодаря съемочным аппаратам, которые до сих пор никто не превзошел, благодаря кинопленке, прекрасной работе техников считается фотографией мира. Однако американцы со своими прекрасными аппаратами до сих пор не смогли вывести чудо фотографии в духовную сферу, то есть превратить такие понятия, как свет и тень, не только в носителей «настроения, но и в неотъемлемый фактор действия. Недавно мне представилась возможность показать одному американскому специалисту несколько сцен из «Метрополиса», где преследование девушки в катакомбах Метрополиса показано в луче света карманного фонаря. Этот луч света, который, как зверь, хватает преследуемое создание своими острыми когтями и приводит его в панику, побудил любезного американца к наивному признанию: «Мы так не можем!» Конечно, они так могли бы. Но им это не приходит голову. Для них вещь еще иллюзорна, безжизненна, неодушевленна. Однако я думаю, что в немецком игровом кино будущего вещь будет играть такую же важную роль, как и человек. Актер уже не будет находиться в пространстве, в котором он случайно оказался; пространство будет оформлено таким образом, что только в нем возможное переживание человека приобретает свою логику. Тонкий экспрессионизм приведет в соответствие среду, реквизит и действие. И вообще я думаю, что техника немецкого кино будет развиваться в том направлении, которое позволит ей стать в фильме не только оптическим выражением действий человека, но и превратить среду в соучастника действия, и что самое важное — вдохнуть в нее душу! Мы уже пытаемся сфотографировать мысли — то есть сделать их образными — передать не только комплекс действий — но и духовное содержание переживаний с точки зрения субъекта.

Первым значительным подарком, которым мы обязаны кино, было в известной степени заново открытое человеческое лицо, прежде еще никогда так отчетливо не представавшее в своем трагическом или гротескном, в угрожающем или блаженном выражении.

Вторым подарком будет образное проникновение в мыслительные процессы в чистом смысле экспрессионистских изображений. Уже не чисто внешне будем мы участвовать в душевных процессах людей в кино, мы уже не будем ограничиваться только показом последствий ощущений — мы ощутим их душевно с момента их зарождения — от первого проблеска мысли до последовательной реализации идеи.

Если раньше исполнитель довольствовался тем, что он был милым, приятным или опасным, смешным или отвратительным, то фильм приведет нового немецкого исполнителя к тому, чтобы из носителя действия он стал носителем идеи. Проповедником всего того, за что, с тех пор как они перестали жить на деревьях, люди борются ради своего счастья.

Интернациональность языка кино станет самым сильным инструментом взаимопонимания между людьми, которым иначе слишком трудно объясниться друг с другом на множестве разных наречий.

Эти два дара необходимо вернуть кино, чтобы оно обрело духовность и душу. Это наша миссия.

Примем ее на себя и осуществим!

Fritz Lang. Wege des grossen Spielfilms in Deutschland.

—«Die literarische Welt», 1926, №40, 1. Oktober
 
-

ЧТО БУДЕТ ЧЕРЕЗ 50 ЛЕТ?


Да, что будет через 50 лет?

Честно признаться, понятия не имею. Предсказание — неблагодарное занятие, даже если в этом особом случае, то есть через пятьдесят лет, самое ужасное и позорное предсказание не будет преследоваться за сроком давности.

Где было кино пятьдесят лет назад? По-настоящему ли оно укоренилось в этом мире?

Является ли оно уже сегодня чем-то большим, нежели порождением техники и индустрии? Маленьким гомункулусом, результатом эксперимента, без крови, без души?

Кино напоминает мне детей из старой сказки, которые, едва родившись, уже могут ходить и говорить, в десять лет похожи на взрослых мужчин, в пятнадцать оказываются мудрее Соломона и подчиняют себе один народ мира за другим. Как можно в случае такого противоречивого существа, которое отчасти еще торчит в реторте, однако уже успело покорить мир, «познав восхищение и брань», сегодня идет семимильными шагами, а завтра будет напоминать призрачное поступательное движение, предсказать развитие на следующие пять лет.

Но именно то, что фильм принимает такой абсурдный вид, кажется мне залогом того, что в нем бродят мощные нерастраченные силы и работают над процессом зрелости. Мы еще находимся на начальном этапе, и я уверен только в одном: кино станет искусством нашего столетия — освобожденное от всех проявлений двойственности, оно ринется вперед на пути, который мы, пионеры ближайшего будущего, едва ли можем распознать. Что в сравнении с этим будет значить, если через пятьдесят лет кино станет само собой разумеющимся учебным пособием в народных школах и университетах, если собственная кинопроекционная в каждом доме будет такой же данностью, как и электрический свет, если техника станет независимой от источника света, если будет изобретен киноматериал, сила сопротивления которого против изнашиваемости будет почти неограниченной. Самые сокровенные желания.

При этом крайне необходимо, чтобы лучшие умы всех областей знания работали для кино, чтобы ему дали время развиваться, снять детские ботинки, преодолеть переходный возраст и, что самое важное, заложить основы доброй традиции. Необходимо, чтобы кино расценивалось не только как объект налогов или мальчик для битья и было освобождено от людей, которые видят в нем только дойную корову. Тогда, где бы мы ни были через пятьдесят лет, во всяком случае дальше, чем сегодня, мы будем видеть момент — в зависимости от работы окружающей среды — в цейтлупе или в цейтрафере.

Wie wird es in 50 Jahren sein?

—In: «Der Film», 1928, Nr. 1., 7. Juli
 
0

ИСКУССТВО МИМИКИ В КИНО


О развитии искусства мимики в кино или, вернее, о развитии выразительных возможностей не только человеческого лица, но и лица вещей, предметов вообще, на которых кино основывает свою эстетику, конечно, нельзя сказать что-либо основополагающее в статье столь небольшого объема. Я придерживаюсь мнения, что кино как бы равнозначно возрождению человеческого лица; оно вновь научило нас правильно видеть его или в многократном увеличении как нечто общее, целое, или в отдельных деталях. Оно открыло совершенно иное по сравнению с другими видами искусства отношение к вещам и предметам как компонентам драматургии, как непосредственным участникам действия. В то время как сцена воздействует преимущественно словом, и само это слово так же, как жест или выражение лица, должно преодолеть большее или меньшее пространство между исполнителем и зрителем для достижения нужного эффекта, кино воспитывает в исполнителе красноречивое безмолвие, которое, стилизуясь и материализуясь в крупном плане, становится тем более выразительным, чем оно проще и, некоторым образом, незаметнее, тише. Если вообще можно говорить о немых инструментах, то человеческое лицо на экране и является таким инструментом, который тем не менее именно благодаря своей немоте призван будить сильнейший отклик, самое многозвучное эхо в сердцах зрителей.

Разве до кино мы знали, как много может выразить подергивание сжатых губ, поднятое или опущенное глазное веко, едва заметный поворот головы? Разве мы не осознали только теперь потрясающий комизм неподвижного лица, которое реагирует на удары судьбы лишь безмолвным созерцанием? Что же касается лица вещей, то они вообще ожили, по-моему, только благодаря кино и в превратностях человеческой судьбы играют свою собственную немалую, сложную и непосредственную роль. Ибо вещи в кино так же беззаботно и так же совершенно в своей непосредственности, как дети и животные, участвуют в развитии действия. Пустой стул, разбитое стекло, дуло револьвера, направленное на человека, призрачная пустота помещения, из которого только что вышел герой, дверь закрывающаяся, дверь, открывающаяся — все это живет своей собственной жизнью, имеет свое лицо, свою индивидуальность, свою мимику, расцветая, оживая от соприкосновения с также лишь в наше время вновь открытой материей — светом. Благодаря силе и совершенству, с какими лицо, будь то лицо человека или какой-либо вещи, погружается из света в тень или переносится из тени на свет, кино становится рапсодией нашего времени — великим исследователем судеб, трагических и комических, частных или актуальных для всех эпох. И перед всеми сказителями прошлых столетий оно имеет то бесконечное преимущество, что именно тогда, когда оно не отходит от своей чисто кинематографической формы, то есть от своей немоты, оно будет одинаково понятным на всех широтах земного шара.

Die mimische Kunst im Lichtspiel.

—In: «Der Film», 1929, Nr. 1., 1. Januar
 
КИНОРЕПОРТАЖ


Что-то происходит.

Что-то гигантское, мелкое, несуразное, наивное, захватывающее, и отталкивающее, возвышенное, гротескное, человеческое, животное, прекрасное, безобразное. Что-то происходит. И получается изображение.

Происходящее, проходящее мимо, создание секунд, в лучшем случае минут, становится изображением, цепью изображений, которые, будучи показанными, позволяют происходящему произойти еще раз — и еще раз — снова и снова. Призрачная вещь — это снова и снова, привидение — я могу подумать, что преступник, которому так призрачно показывают реконструированное преступление или только его подобие... Но дальше:

Мировая история. Арена защищенности. И лживости. Духовные — эмоциональные ретуши, может, отчасти неосознанные. Возможно, осознанные. Народы тоже тщеславны и гримируют себя. Но теперь мировая история, мировое событие, пойманное кинорепортером, который смотрит в камеру «бесстрастно, без любви, без ненависти», направо, налево, вверх и вниз, — кинорепортер, перед объективным объективом которого незагримированные народы мира разыгрывают драму или гротеск, если они не знают, что их снимают, или если они одержимы происходящим.

Что является для нас сегодня символами апокалиптического всадника? Пережитыми и превзойденными, как стрела в качестве символа скорости. Ты посылаешь смерть с ящиком с ручкой на поле боя и показываешь то, что уловила на киноленте его вращающая рука. Ты отправляешь голод с ящиком с ручкой в нищенскую квартиру и показываешь крупным планом детей, которые его испытывают. Ты посылаешь скелет с ящиком с ручкой по следам войны... Этот репортаж, показанный во всех концах земли... Не был бы он действенней конференций, устраиваемых с лучшими намерениями? Но дальше:

Мир прекрасен. Жизнь прекрасна. Да, тем не менее, тем не менее! Жизнь прекрасна! Но люди с их застланными слезами, потом, пылью и гримом глазами этого уже не видят. Событие: женщина смеется. Событие: ребенок смеется. Событие: две руки сплетаются. Событие: ветер играет в ветвях; льется вода; рябит снег; кто-то берет на руки грязную собачку; кто-то попадает в давку и добродушно смеется; кто-то любезен; кто-то храбр; кто-то терпелив; кто-то обладает чувством юмора; кто-то делает милую глупость; кто-то спит (поразительная тайна мирно спящего лица!); кто-то бредет по улице. Разве это не событие? Это событие! И если оно происходит в кино, приближается к нам и затрагивает нас так же сильно, как и создание вселенной!

На Востоке, который я так люблю, сегодня, как и тысячу лет тому назад, сказочники сидят на корточках на улицах и возле источников и рассказывают свои тысячелетние сказки — сказки о коврах-самолетах, о рае и аде, о блаженных и проклятых, о любящих и любимых. Разве мы не обогатились чудесами и волшебством? Плывучие дворцы блуждают в океанах, летучие дома витают в небесах. Сегодня любой мальчуган, который интересуется электротехникой, сам себе маленький Юпитер с молнией в кармане жилетки. Мы получаем музыку из эфира. Голос в Берлине говорит: «Как ты поживаешь, дорогой?» II голос в Нью-Йорке отвечает: «Спасибо, отлично!» Я знаю одного турецкого патриарха. Он живет недалеко от Софийского собора, варит лучший кофе Константинополя, что много значит, и выглядит, как отец пророка. Наша взаимная любовь в силу известных обстоятельств не может быть выражена словами, так как мы не понимаем языка друг друга. Поздно ночью я прихожу к нему и сажусь под виноградной лозой, которая выглядит так, словно она была посажена, когда Магомет бежал из Мекки в Медину, затем мой любезный друг приносит мне первым делом цветочный горшок с кустом мяты, и мы нежно трем руками ее душистые листья. Я мог бы тебе рассказать, мой старый друг, не в словах, а в изображениях, которые бы я наколдовал на белой стене! Ты бы удивился. Ты бы улыбался. Ты бы возмущенно качал головой. Ты бы забавлялся — ибо я знаю, ты можешь так смеяться, что твоя белая борода вздымается волнами. И ты бы принял меня за волшебника. Но, быть может, в десятый, пятидесятый, в тысячный раз этого волшебства в тебе бы пробудилось понимание этого чужого, что является одной из главных задач кинорепортажа, понимание, которое рождается из знания о другом и естественным образом создает из ты и я мы. Что же происходит в мире, чтобы приблизиться к этой цели? Нужен кинорепортаж! Архивы новой всемирной истории ждут новый, неретушированный материал.

Film-Reportage In:

- «Vossische Zeitung», 1929, Nr. 484., 13. Oktober
 


Немає коментарів:

Дописати коментар